Густина Фучикова - Воспоминания о Юлиусе Фучике

<<<

содержание; о Юлиусе Фучике; на главную

>>>

ГУСТИНА ФУЧИКОВА - ВОСПОМИНАНИЯ О ЮЛИУСЕ ФУЧИКЕ

НЕМЕЦКАЯ ОККУПАЦИЯ

Это случилось 14 апреля 1939 года. Юлек пришел домой и сообщил нам, что утром Словакия объявила себя самостоятельным государством, а днем президент Гаха уже помчался в Берлин на поклон к Гитлеру.

Прямо на улицах, в учреждениях, на заводах, в кафе - всюду шло горячее обсуждение случившегося.

Вечером мы с Юлеком отправились в советское посольство на Винограды. В тот день здесь отмечали стодвадцатипятилетие со дня рождения украинского поэта Тараса Шевченко. Собрались наши друзья и товарищи. Мы и не предполагали, что со многими из них в тот вечер видимся в последний раз..

У входа в посольство сновали шпики и полицейские. Они высматривали и вынюхивали: кто входит и выходит...

Около четырех часов утра мы покинули посольство.

Ехали в такси. Юлек был задумчив, курил одну сигарету за другой, молчал. Один только раз он произнес вслух то, о чем мучительно размышлял все это время: "С фашистами надо было драться, несмотря на капитуляцию правительства. Сейчас борьба будет намного труднее".

Пражские улицы в тот предрассветный час были безмятежны и тихи. Прага еще не знала, какая беда постигнет ее утром.

Мы приехали домой в половине пятого. Юлек привычно включил радио, и вдруг зазвучали позывные пражской радиостанции.

Юлек позвал меня: случилось что-то чрезвычайное. Ведь пражские радиостанции в такое время никогда не работают...

Мы замерли у приемника. И вот заговорил диктор. Голос его звучал напряженно и неестественно. Сообщение было ужасным: 15 апреля, в шесть часов утра, немецкие войска пересекут границы Чехии и начнут продвижение в глубь страны. Правительство призывает население сохранять спокойствие. Всякое сопротивление будет немедленно подавлено. Немецкая армия войдет в Прагу около девяти часов утра...

Мы молчали, не в силах вымолвить ни слова. Нашу страну, нашу Прагу будет топтать фашистский сапог!

Юлек слушал, заложив руки в карманы, и курил...

Оккупанты на мотоциклах двигались медленно, словно на параде. Темное пражское небо встретило пришельцев слезами холодного дождя. Люди молча обходили фашистских солдат, будто их вовсе не существует...

В марте и середине мая 1936 года к нам дважды наведался товарищ, посланный Центральным Комитетом партии. Он сказал, что Юлеку следует уехать. Тогда кое-кто из членов партии еще мог скрыться. Тайно, без паспортов или с фальшивыми паспортами, они пробирались в Польшу, а оттуда в Советский Союз или Англию. Юлек ответил, что часть профессиональных партийных работников должна остаться в Чехословакии, чтобы возглавить и организовать борьбу против оккупантов.

Тот же самый товарищ приходил к нам еще раз, он принес Юлеку паспорт, денег на дорогу и сказал: "Партия предлагает тебе самому решить, ехать или оставаться".

Юлек ответил, что если решение зависит от его желания, то он остается.

Товарищ из ЦК ушел, спустя некоторое время вышел из дому и Юлек.

Вскоре в дверь позвонили... Звонок прозвучал резко, как приказ. Я открыла. В квартиру вошли двое: "Гестапо!"

На сей раз их интересовало, где находится Бареш, наш сосед по квартире...

Отказ Юлека писать для фашистской газетенки, в редакцию которой его неожиданно вызвали, и визит гестапо заставил нас покинуть Прагу и уехать в Хотимерж, деревню, где отец Юлека в 1933 году купил дом на деньги, завещанные ему старшим братом, композитором - тезкой Юлека - Юлиусом Фучиком. Отец Юлека вышел на пенсию и жил в Хотимерже круглый год. Иногда он ездил в Пльзень, где оставались мать Юлека и сестра Вера. Вера в то время заканчивала школу.

Летом в Хотимерже бывало весело. Собиралась вся семья Фучиков, приезжала и старшая сестра Юлека, Либа, с детьми.

...Мы приехали в Хотимерж в конце мая 1939 года. Здесь Юлек относительно спокойно провел четырнадцать месяцев.

Мы не стали заявлять в полицию о своем приезде. Каждые две-три недели Юлек уезжал в Прагу, иногда один, иногда вместе со мной.

В сентябре фашисты захватили Польшу.

Семнадцать дней героически оборонялась плохо вооруженная польская армия, но была разбита.

После очередной поездки в Прагу Юлек сказал мне, что гестапо производит массовые аресты чешских патриотов.

В 1939 году Юлек, естественно, уже не имел возможности писать ни в "Руде право", ни в "Творбу" и встречаться с друзьями и единомышленниками. Но в день 22-й годовщины Великой Октябрьской революции он хотел быть среди друзей. Мы уехали в Прагу, и там 7 ноября вечером, в Клубе работников искусств, где собрались его постоянные посетители - прогрессивные художники, артисты, писатели, журналисты, - Юлек произнес страстную речь о Советском Союзе. Это было более чем отважно. Вход в клуб вел прямо с улицы, рядом была дверь в соседнее кафе, которое посещали всякие люди, в том числе немецкие фашисты и солдатня.

Но таков уж был Юлек. Он считал своим долгом именно сейчас, когда вокруг царит фашистский разгул, отметить славную годовщину Октября.

А через десять дней, 17 ноября, нацисты утопили в крови демонстрацию пражских студентов, закрыли чешские высшие учебные заведения, объявили военное положение в нескольких городах Чехии и Моравии. Более тысячи студентов Праги и Брно были схвачены и брошены в концлагеря Германии.

Все еще без ведома полиции жили мы в Хотимерже. Юлек, приезжая в Прагу, прежде чем отправиться в нашу квартиру, узнавал по телефону у соседей, все ли там в порядке.

7 июня 1940 года... Этот день врезался в мою память.

Ясное летнее утро... Солнце высоко стоит в голубом небе, медленно плывут редкие облака...

Вдруг дремотную тишину разорвал заливистый лай нашего пса Виктора, вслед за ним, услыхав шум, Бланка и Эрик тоже подали голос. Юлек добродушно корил Виктора:

- Что ты лаешь без причины?

Двери распахнулись, и в комнату ворвался Мирек, Верин жених. Он был необычно серьезен, глаза испуганные.

- Что-нибудь с отцом? - поднялся Юлек.

- Тебя разыскивает гестапо! Ты должен немедленно скрыться! - задыхаясь, выпалил Мирек.

- Что случилось? - спросил Юлек.

- Сегодня утром у ваших в пльзеньской квартире побывало гестапо! Ты должен немедленно уехать отсюда! - нетерпеливо твердил Мирек.

- В котором часу они были?

- Около пяти утра.

Юлек взглянул на часы: без малого десять.

- Гестапо не знает, где я, иначе они были бы уже здесь, - рассудил он.

Странно, почему гестапо разыскивает Юлека именно в Пльзене - ведь он появлялся там редко и ненадолго?

- Как мы будем поддерживать связь? - спросила я. - Писать на пражскую квартиру рискованно.

- Лучше всего писать в Смихов, на имя издателя Гиргала, - сказал Юлек. - Я же буду писать тебе под именем Гиргал или Франта. Если меня здесь искать не будут, начинай письмо так: "Сабину я еще не перевела..."

Мы простились на остановке. Я твердо надеялась, что все обойдется благополучно. С ним не может, не должно случиться ничего плохого!

На следующий день пришла поздравительная телеграмма на имя мамы - Марии Фучиковой: "Наилучшие пожелания шлет вам Франта".

Я сразу поняла, что она от Юлека.

Настал день, когда Юлек смог вернуться обратно в Хотимерж. Точно даты не помню, примерно между 22 и 28 июня. Мы спросили, где он скитался эти три недели, ведь жить в нашей пражской квартире было опасно.

Он рассказал, что поселился неподалеку от Праги, в Петровицах, у пани Чаховой. Там он пробыл две недели, остальное время жил в Праге у своего соученика по пльзеньской гимназии, товарища Драбека. Собственно, в Петровицах Юлек проводил лишь ночь. Днем он уезжал в Прагу и работал в музейной библиотеке или в Клубе работников искусств.

Две недели мы прожили спокойно, но настал роковой понедельник, 29 июля 1940 года. Я очень живо помню все подробности этого жаркого солнечного дня.

Целый день мы провели дома. Я переводила, Юлек с самого утра печатал на машинке свои заметки. Иногда он задумывался и, подперев рукой голову, глядел на холмы, вырисовывавшиеся на горизонте, а затем снова принимался выстукивать четырьмя пальцами букву за буквой. Я часто отрывала его от работы - то искала и не находила подходящее чешское выражение, то хотела поделиться с ним обнаруженным при переводе курьезом, или Юлек, сам услыхав звон пустых ведер на кухне, вскакивал и, воскликнув: "Мама, почему ты не скажешь!" - отнимал у матери ведра. Он не мог допустить, чтобы мама, Либа или я таскали воду снизу, из колодца. "Для меня это гимнастика, для вас - тяжелая работа!" - убеждал он нас.

В полдень мама, приоткрыв двери, звала нас: "Дети, идите есть!"

В тот день после обеда я сварила Юлеку чашечку черного кофе. Он очень любил кофе, но мы лишь изредка могли позволить себе эту роскошь... А потом мы снова взялись за работу.

Когда солнце покинуло комнату, Юлек встал, потянулся и сказал:

- А что, если нам прогуляться по лесу?

Я не заставила себя просить...

Мы вошли в лес, здесь царили мягкий сумрак и приятная прохлада. На каждом шагу попадались сизые, словно тронутые изморозью ягоды черники. Вдруг Юлек заметил в ветвях белку. Зверек, услыхав шум шагов, замер. Мы тоже. Кто дольше выдержит? Но я сделала неосторожное движение, и белка с быстротой молнии исчезла в ветвях.

Мы возвращались домой. Возле нашего дома, на небольшой полянке, мальчишки гоняли мяч. Мы остановились. Один из них озорно крикнул:

- Посудите нам, пан Фучик!

И вот Юлек уже включился в игру. Он бегал среди мальчишек и засчитывал голы...

Мама встретила нас словами:

- Как я рада, что вы наконец вернулись! Мне что-то взгрустнулось одной.

В тот день у нас действительно было необычно тихо. Отец заболел и лежал в пльзеньской больнице, Либа с детьми уехала, а Вера в то лето в Хотимерже почти не появлялась... И вдруг у калитки раздался звонок. Мы насторожились. И тут же со двора донеслись голоса детей:

- Жандарм! Жандарм!

- Погоди, Юлек, я сама взгляну, к кому он идет, - сказала я и быстро вышла на лестницу.

Сердце мое судорожно сжималось. Снизу приближались шаги, кто-то поднимался по лестнице... Мы столкнулись на маленькой площадке. Жандарм и я. Он был в мундире, на голове каска, на плече винтовка со штыком. Я загородила ему дорогу.

- Добрый день, господин жандарм! Собрались к нам в гости? - спокойно спросила я, словно действительно предполагала, что он мог прийти к нам с визитом.

Я и сама удивилась, что голос у меня даже не дрогнул. Жандарм строго и сухо спросил:

- Молодой Фучик дома?

- Нету, - солгала я, не колеблясь. - А что вы хотите? Я ему передам, когда он вернется.

Я видела этого человека впервые. Я старалась говорить достаточно громко, чтобы в кухне наверху Юлек мог слышать меня. Но нас могли слышать и соседи из нижних квартир.

- Нет, так дело не пойдет, - строго ответил жандарм. - А где он?

- Гуляет в лесу... Наконец я решилась:

- Зачем нам стоять в коридоре, входите!

Я ввела его в Либину комнату, смежную с нашей кухней.

- Присядьте, - предложила я жандарму стул. Он остался стоять.

- Ваш муж родился двадцать третьего февраля тысяча девятьсот третьего года? - сказал жандарм.

- Да. Но скажите, ради бога, чего вы хотите от него? - опять спросила я.

Жандарм сурово ответил:

- Не могу!

Я схватила его за руку:

- Дайте честное слово, что вы не собираетесь причинить ему зло! Он колебался. Я держала его руку в своей. И вдруг я почувствовала легкое рукопожатие. Жандарм снял каску и заверил меня:

- Я не желаю ему зла, но скажите, где он?

Я не поверила ему до конца, но все-таки мне стало легче.

- Не знаю, право, не знаю, - повторяла я. - Пойду взгляну, может быть, он уже вернулся.

Я вошла к Юлеку в кухню. Коротко передала ему свой разговор с жандармом. Юлек закурил и глубоко затянулся. Стало совсем тихо, лишь с улицы доносился шум ребячьих голосов. Юлек подумал немного, а потом решительно сказал:

- Густина, я выйду к нему!

Мы с мамой примостились на стареньком диване у стены, за которой Юлек разговаривал с жандармом. Затаив дыхание мы прислушивались к каждому слову. Нет, не слышно ни звука.

Это продолжалось целую вечность, но вот Юлек отворил кухонную дверь и тише, чем обычно, сказал:

- Мне придется уехать. А ты, Густина, ступай к нему, он хочет поговорить с тобой.

Жандарм, теперь уже совсем дружелюбно, сказал:

- Дайте честное слово, что никто, кроме вас, не узнает о моем разговоре с вашим мужем. Имейте в виду - я рискую головой. У меня ордер гестапо на его арест. Ваш муж должен немедленно скрыться.

Я искренне пожала его руку.

- В жандармском отделении, - продолжал он, - нам прочли приказ гестапо о немедленном аресте вашего мужа, коммунистического журналиста, скрывающегося в Хотимерже. Когда начальник спросил, кто хочет произвести арест, никто не ответил. Мы наблюдали друг за другом. Потом вызвался я. Инструкция такова: схватить и доставить в отделение... Теперь я иду доложить, что не застал Юлиуса Фучика дома.

Я проводила жандарма за ворота...

Вот что рассказал Юлек.

Когда он вошел в комнату, жандарм заявил ему: "Вы арестованы!" Юлек спросил: "Вы чех?" - "Да", - ответил жандарм. "Позволит совесть вам, чеху, арестовать чеха по приказу немецкого гестапо?" - сказал Юлек. "Как же мне быть? - ответил жандарм. - Ведь это приказ".

"Мы поговорили и решили, - рассказывал дальше Юлек, - что я скроюсь, а жандарм доложит, будто не нашел меня".

Имя этого человека Иозеф Говорка. Сейчас он член Коммунистической партии Чехословакии.

Юлек уходил в неизвестность. Он уложил в портфель немного белья и свою работу о Сабине. Из дому он уже больше не выходил. Старался шутками рассеять наши мрачные мысли. Вечером к нам зашел наш постоянный гость, сосед снизу, железнодорожник Войтех Тихота.

Юлек сказал, что завтра чуть свет хочет ехать с ним в Пльзень. Тихота без объяснений все понял. Визит жандарма не прошел незамеченным. Тихота предложил Юлеку:

- Пан Фучик, наденьте мою железнодорожную форму.

Но Юлек отказался. Ответил, что не хочет никого подвергать опасности.

Юлек стоял у распахнутого окна и смотрел в звездную ночь. Он прощался с домом, целый год оказывавшим ему свое гостеприимство. Ночь была летняя, короткая. Не светилось ни одно окно. Здесь строго соблюдали приказ о затемнении. Небо мерцало зарницами. В садах трещали кузнечики...

- До свиданья, Густина! - шепнул Юлек.

- Как ты нам дашь знать, что благополучно добрался до Праги?

Юлек ответил, что приедет и выяснит, как обстоит дело с нашей квартирой, и сразу же напишет. Абзац в письме, начинающийся с перечеркнутого слова, будет содержать нужное сообщение. Если слово перечеркнуто одной чертой, то читать следует лишь каждую первую букву каждого последующего слова, если двумя - только вторую букву. Буквы составят нужную фразу. Если я получу открытку с поздравлением, значит, должна в течение ближайшей недели приехать в Прагу: здесь, в Клубе работников искусств, мне сообщат, куда я должна явиться.

- Не грусти! - добавил он.

Я очень волновалась. А что, если этой ночью за ним снова придут? Как он тогда сможет скрыться? Юлек же спал крепким сном...

Половина третьего утра 30 июля 1940 года. Мама, Юлек и я уже на ногах. Юлек позавтракает с нами. Кто из нас мог тогда предположить, что это его последний завтрак с матерью! Юлек шутил:

- Вы, милые женщины, не выспались! Вот проводите меня, ложитесь досыпать. И я бы сделал то же самое, да, как видно, придется отоспаться в поезде...

Мы спустились вниз, мама светила фонариком. Вышел Тихота, за ним его жена. Юлек попрощался с мамой.

- До свиданья, Юлечек мой, храни тебя бог! - обняла его мать. Юлек и Тихота уходили. Я бросилась вслед.

- Куда? - остановил меня Тихота.

- С вами, я провожу вас...

- Не делайте этого, за дорогой, может быть, установлена слежка...

- Пан Тихота прав, - сказал Юлек. - Останься лучше дома, Густина. Не беспокойтесь обо мне, до скорой встречи!

"Юлек ушел во тьму, чтобы принести свет!" - сказала я себе.

Четверг 1 августа 1940 года.

Каждый день, кроме воскресенья, к нам приходит почтальон. Он носит нам газету. Сегодня принес письмо. Светло-серый конверт, на нем детским почерком написан адрес: "Для Либушки Нахтигаловой" (племянницы Юлиуса Фучика, дочери его сестры Либы). Я отдала письмо девочке. Та вскрыла конверт, начала читать и вдруг заявила: "Мама, какое странное письмо, я не знаю никакой Мани из Праги!"

Это было письмо от Юлека. С виду невинное, оно содержало важное сообщение. Второй абзац начинался перечеркнутым словом. Значит, надо читать первую букву каждого последующего слова. Я прочла: "хватают наших редакторов".

Я вспомнила друзей Юлека из редакции "Руде право", "Творбы", "Алло-Новин"...

Это был коллектив молодых, самоотверженных, талантливых журналистов. С каким энтузиазмом работали они в коммунистической печати!

Теперь я каждый день с нетерпением ждала почтальона. 3 августа, через несколько дней после отъезда Юлека, он принес белый конверт, адресованный Тихоте. Я почувствовала, что он от Юлека. Вскрыла, достала напечатанный на машинке листок. Пробежала и по подписи, хотя имя было вымышленным, поняла, что не ошиблась.

Первое слово в самом начале было дважды перечеркнуто. Я прочла: "квартира занята будь осторожна жду сообщения от вас домой не езди надеюсь все кончится благополучно".

Наша квартира в Праге занята гестапо! Но Юлек - вечный оптимист. Даже сейчас, когда уже нет никакой надежды вернуться в Хотимерж или в нашу квартиру, он верит, что "все кончится благополучно".

Воскресенье 4 августа. Утро. Жарко светит солнце. Во дворе и возле дома играют дети. Их смех и веселые возгласы долетают в комнату. Мама возится в кухне. Либа помогает ей. Я сижу над шифрованным ответом Юлеку - "Гиргалу". И вдруг мне начинает мерещиться мужской голос, монотонно повторяющий: "Geheime Staatpolizei! Geheime Staatpolizei!"

Последние дни я столько думала о гестапо, что нет ничего удивительного, если это слово звенит у меня в ушах! Я подняла голову и взглянула туда, где, как мне казалось, раздавался голос.

В дверях стояли двое. Один из них долговязый, голос принадлежал ему, - это он повторял: "Гестапо, гестапо!" - второй на голову ниже. Они быстро, словно хищники на охоте, вскочили в комнату. Высокий схватил книгу с полки, открыл, перелистал и вдруг спросил меня по-немецки резко и повелительно:

- Пани Фучикова, почему вы не прописаны здесь, в Хотимерже?

Маленький гестаповец переводил.

- Я прописана, - ответила я.

- Нет! - закричал он.

- Прописана, можете справиться в окружной канцелярии, - твердила я.

Я стала на учет лишь теперь, когда Юлек уехал...

- А где вы получаете продуктовые карточки? - допрашивал он меня.

- В Праге.

Я стояла возле стола и держала руки на шифрованном письме от Юлека.

- Где ваш муж? - спросил он вдруг, злобно уставившись на меня. Я не отвела глаз и твердо ответила:

- В Праге!

- Когда он уехал отсюда?

Несколько секунд я молчала, словно вспоминая, а сама лихорадочно размышляла, что и как сказать, и, наконец решившись, заявила.

- Около месяца назад.

Гестаповцы швыряли на пол книги, так заботливо расставленные Юлеком.

- Кто ему сюда писал? - продолжал допрос долговязый.

- Никто.

Они открыли пианино, подняли крышку, и долговязый снова спросил меня:

- Где ваш муж?

- В Праге! - повторила я.

- Где в Праге?

Я назвала адрес нашей квартиры.

Гестаповец свирепо грохнул книгой об пол и заорал:

- Не мелите чепухи!

Я удивленно воскликнула:

- Как, разве его там нет?

Мое удивление сбило гестаповца с толку. Он буравил меня взглядом. Я не отводила глаз. Тогда он начал вслух рассуждать, арестовать ли меня и бросить в лагерь или оставить здесь. Он мог и арестовать и отправить в лагерь...

На столе лежало письмо от Юлека.

Только сейчас долговязый заметил его, взял в руки, просмотрел, потом передал маленькому - чешскому гестаповцу.

Не прошло и двух лет, как я снова встретилась с ними. Это было во дворце Печека, в гестапо. Там я узнала, что того долговязого зовут Фридрих. Память у него оказалась хорошей. Увидав меня, он цинично усмехнулся: "А, мадам Фучикова! Все дороги ведут в гестапо!"

Имя второго, маленького, было Нергр. Он был не менее жесток, чем сам Фридрих, пользовавшийся страшной славой...

- Как сюда попало это письмо? Оно адресовано не вам, - спросит Нергр.

- Его принес сосед, он просил меня напечатать ответ на машинке!

Сердце мое учащенно билось: а что, если они спустятся к Тихоте и спросят его? Но мой ответ, как видно, удовлетворил гестаповцев, Нергр бросил письмо на пианино.

Жаль, что Юлек не мог их видеть! Вот бы он порадовался, увидав, как те уходят не солоно хлебавши! И уносят с собой два-три ничего не значащих письма да несколько книг.

Перед уходом Фридрих приказал мне:

- Если вы узнаете что-нибудь о муже или получите от него известие, немедленно сообщите в гестапо!

Я молчала. Он спросил с угрозой:

- Понятно?

- Понятно! - ответила я.

Гестаповцы ушли. Не солоно хлебавши...

В начале февраля 1940 года хотимержский почтальон снова принес открытку на имя племянницы Юлека - Либушки, на ней детской рукой было написано: "Привет из Праги посылает Маня".

Это Юлек просил меня приехать к нему.

Я начала делать вид - для окружающих, - что у меня болят зубы. Два дня я ходила с обвязанным лицом, на третий мне "пришлось" выехать к зубному врачу в Пльзень. Ночь я провела в Пльзене.

В Праге я вышла на Смиховском вокзале, села в трамвай и проехала несколько остановок. До клуба шла пешком... Как только я вошла, клубный швейцар пан Митиска поднял голову, хотя он казался погруженным в чтение.

Он пожал мне руку. И я почувствовала на своей ладони маленькую записку. Пан Митиска сказал мне: "Я жду вас уже несколько дней!" Я внимательно посмотрела на него: "Что ему известно?"

Прежде всего я тщательно осмотрела записку снаружи. Она была вложена в крохотный конвертик, почти такой же, в какие упаковывают в аптеках порошки. Конвертик был аккуратно заклеен и нигде не надорван. Я распечатала его. Там было письмо от Юлека. Он давал мне свой точный адрес.

Я попрощалась с добрым паном Митиской и вышла на улицу. Часть пути я ехала трамваем, часть шла пешком, а потом снова трамваем, чтобы убедиться, что за мной нет слежки. Юлек очень точно описал адрес, и мне не пришлось ни у кого спрашивать, как найти нужную улицу.

Я, как было указано в записке, три раза коротко позвонила и тут же трижды постучала. Тишина. Нигде ни звука. Дом словно вымер. Вдруг кто-то быстро и беззвучно открыл дверь. Я переступила порог и очутилась в темной передней. Невидимая рука закрыла дверь. В полутьме я услышала шепот:

- Густина!

- Юлек! - выдохнула я.

Он закрывал рукой нижнюю часть лица.

- Как я тебе нравлюсь? - прошептал он, опуская руку.

Я ужаснулась: до чего он зарос!

Кто были его гостеприимные хозяева и как он к ним попал?

Из Хотимержа до Праги Юлек добирался сложнее и дольше, чем ездят обычно. Железнодорожники охраняли его всю дорогу до самой Праги. Есть еще на свете добрые люди!

В Праге он отправился в клуб. Здесь ему передали, что наша квартира занята гестапо. Нелегальную квартиру найти нелегко, тем более сейчас, летом, когда большинство знакомых уехало из города. Одну ночь он провел в стоге сена, на другой день случайно встретил приятеля своей тетки и остался на ночь у него. Затем случай столкнул его с актрисой Светлой Амортовой, и она отвела его на квартиру к своей матери, где он смог остаться.

Светла познакомила Юлека с одним товарищем, коммунистом, который нашел ему прибежище у учителя - товарища Штелцейна. Его Юлек знал давно. Недели через три Юлек перебрался к семье Ветенглов. В 1927 году Ветенгл вернулся в Чехословакию из Советского Союза. Жена его была русской, преподавала русский язык, сын Геня, юноша лет шестнадцати-семнадцати, учился; сам Ветенгл работал на фабрике.

Десять вечеров провела я в маленькой кухоньке с Юлеком и семейством Ветенгловых. Они тосковали по Советскому Союзу, и все разговоры велись только об СССР. Юлек лучше нас всех знал Советский Союз, и потому основным рассказчиком был он. В те минуты убогая кухонька превращалась в Москву, Крым, Ленинград, Душанбе, Ташкент...

- Разве может кто-нибудь победить Советский Союз! Никто и никогда! - говорил старый Ветенгл.

И Юлек вместо ответа запевал песню о партизане и "Широка страна моя родная", а мы подпевали...

Вечером, когда дом засыпал, мы с Юлеком выходили на улицу пройтись. Ветенгл-старший давал ему свою трость, и Юлек, как он говорил, "начинал изображать пожилого человека".

В феврале я снова получила из Праги долгожданную "поздравительную" открытку. Это означало, что я опять должна приехать в Прагу... В Праге у Гиргала для меня было письмо с точным адресом семьи Матерн.

Матерн направили меня к Драбеку, с которым Юлек когда-то вместе учился.

...От Драбека меня увела незнакомая пожилая женщина. Мы шли минут десять, говорили мало, незнакомка остановилась перед одним из домов. Мы вошли. Она отперла дверь, проскользнула в переднюю, я за ней. Здесь я увидела Юлека.

Мы находились в квартире известного шахматиста Карела Опоченского и его жены - это она меня привела - Славки Дитетовой.

Юлек покинул их во второй половине октября 1940 года. Все вместе - он, Славка и я - ждали товарищей, которые должны были отвести его на другую квартиру. Никто не знал, куда и к кому он пойдет.

- Ну, я переселяюсь, - шепнул он, когда за ним пришли.

- Куда?

Юлек пожал плечами.

- До свиданья, Густина!

Я услыхала шум удаляющихся шагов. Уходил дорогой мой человек, жизнь которого зависела от тех, кто его приютит. Он не знал, кто они, как его встретят и как долго оставят у себя... В те времена в нашей стране было много борцов, которые жили в подполье, скрываясь от гестапо.

Я вернулась в Хотимерж.

Через месяц я опять начала симулировать зубную боль.

И снова дорога из Хотимержа в Пльзень, зубной врач, ночь в Пльзене, Прага...

В девятом часу вечера мы со Славкой Дитетовой пустились в путь. Наконец на третьем этаже одного из домов, перед квартирой номер семнадцать, она остановилась и позвонила. Нам отворила незнакомая молодая женщина. Она отвела нас в комнату с плотно занавешенным окном. Здесь сидел молодой мужчина. Славка знала их обоих. Незнакомец исчез за дверью, ведущей в какое-то темное помещение, и тут же вернулся, и вместе с ним обросший черной бородой Юлек! Здесь, на Панкраце, у Вацлава Баксы была его новая нелегальная квартира. Вместе с ними жила сестра жены Баксы, Лидушка Плаха.

Квартирка Баксов состояла из двух комнат и маленькой кухни. Сами они и Лидушка поселились в одной комнате, вторую отдали Юлеку. В холодные месяцы он работал в их комнате, потому что топили только ее. Во время оккупации в стране был ощутимый недостаток угля.

У Баксов Юлек начал писать нелегальную брошюру "Два фронта вражеской пропаганды". Работа осталась незаконченной...

В один из темных мартовских вечеров 1941 года Юлек перебрался от Баксов к Высушилам. Впервые за пять месяцев он вышел на улицу. От свежего воздуха у него закружилась голова.

В начале марта, незадолго до того, как я поехала к Юлеку, на рассвете меня разбудил громкий стук в дверь. Не открывая, я спросила: "Кто там?" Ответа нет. Стук сменился грохотом. Я накинула халат и отворила. На пороге стояли четверо...

- Кто вы? - спросила я, хотя сразу поняла, кто это может быть.

- Гестапо! - рявкнул один из них.

- Где ваш муж? - закричал второй.

- Не знаю, - ответила я.

- Ваш муж в Протекторате? - снова спросил меня гестаповец. И я, поняв, что ничего определенного они не знают, на вопрос ответила вопросом:

- Вы полагаете?

- Значит, в Москве?

- Как я могу знать, где он, если вот уже целый год не имею о нем никаких известий!

- И все-таки где он? Отвечайте, или мы отправим вас в лагерь! Там вам покажут!

- Как вам будет угодно! Я не могу ничего сказать, потому что ничего не знаю!

Они перерыли книжный шкаф, взяли несколько книг. Гестаповцы уходили.

- Только посмейте сказать кому-нибудь, что у вас было гестапо! - угрожающе крикнул один.

- Зачем я стану говорить, если вас и так все видели!

- Скажите, что вас навестили приятели! Если получите от мужа какое-нибудь известие, немедленно сообщите нам!

Они ушли...

Когда я приехала в марте к Высушилам, Юлек был наконец подстрижен. Сколько прошло времени, пока нашли парикмахера, на которого можно было положиться! Юлек изменился настолько, что его невозможно было узнать. Я принесла ему очки в темной оправе, и он превратился в "пожилого профессора", хотя ему было всего тридцать восемь лет.

Весной 1941 года я узнала от Юлека страшную новость: гестапо схватило многих товарищей из ЦК Компартии, аресты продолжаются...

Я не раз заставала в эти дни Юлека в глубокой печали и задумчивости.

Он знал, что товарищи из рук палачей живыми не выйдут. Надо было искать и найти выход, чтобы заменить борцов, павших в бою.

Но вот Юлек установил связь, прервавшуюся было после ареста товарищей из ЦК. Что это была за связь, я точно не знала. Он упоминал об "Иване", с которым я позже встречалась, но настоящее имя которого узнала лишь через год с лишним, когда мы оба были схвачены гестапо. Это был товарищ Ян (Гонза) Выскочил.

22 июня 1941 года Гитлер коварно напал на Советский Союз. Это сообщение застигло меня в Хотимерже.

В июле я встретилась с Юлеком в Праге у Высушилов. Он не сказал мне тогда, что стал членом нелегального ЦК Компартии Чехословакии.

Юлек предложил мне покинуть Хотимерж и переехать в Прагу, я буду нужна ему по работе.

Глубокой осенью 1941 года на нелегальной квартире у Рыбаржей Юлек торжественно объявил мне, что он теперь член ЦК Компартии Чехословакии и что участок его работы - нелегальная печать.

В начале июля 1941 года вышел нелегальный номер "Руде право", целиком написанный Юлеком.

Я никогда не пыталась узнать у него, кто из товарищей, кроме него, является членом ЦК.

Однажды Юлек сказал мне, что из деловых соображений должен будет познакомить меня со своим помощником. При этом он заметил, что этот человек произвел на него не слишком хорошее впечатление, показался ему взбалмошным, опрометчивым, но он, Юлек, доверяет ему, ибо этот человек прислан ЦК как проверенный товарищ. Зовут его Мирек. Мирек был связным Юлека. Ведь Юлек выходил из дому лишь в самых экстренных случаях. Моя встреча с Миреком все откладывалась. Как выяснилось позже, мне повезло, что на свободе нам так и не удалось познакомиться...

Это было, если не ошибаюсь, летом 1941 года. Юлек получил фальшивые документы, которые неизвестными мне путями достали наши товарищи. На чистый бланк была наклеена его фотография - в очках, с усами и бородой. По этим документам ему было на десять лет больше, чем в действительности, все остальное тоже было вымышленным. Теперь его звали Ярослав Горак.

В 1942 году Юлек писал и издавал по поручению ЦК Компартии Чехословакии, кроме "Руде право", еще шесть газет.

Майский номер "Руде право" 1942 года был последним, который он успел подготовить до своего ареста...

...В субботу 18 апреля 1942 года Лидушка Плаха отвела меня к Юлеку, который находился у Рыбаржей. Он был в отличном настроении. Рассказал мне, как несколько дней назад нес пачку газет "Руде право" и листовки, шел прихрамывая, в одной руке держал свертки, в другой трость. Он прихрамывал, потому что заметил - лестница, по которой он должен подняться, кишит какими-то подозрительными субъектами в штатском, которые наблюдают за всеми проходящими. Они были ни стары, ни молоды и на вид ничем не отличались от прочих прохожих. Но опытные подпольщики-конспираторы обладают более тонким зрением, чем те, кто свободно гуляет по свету. Юлек смекнул - это шпики.

Нескольких он уже благополучно миновал. Как быть дальше? Повернуть назад - значит привлечь к себе внимание. Лучше продолжать идти вперед.

Юлек приостановился, словно желая отдохнуть, положил сверток на землю и отер платком лицо. Затем спокойно продел трость под шпагат, которым был перевязан сверток, перебросил его через плечо и двинулся вверх по лестнице.

Он не был уверен, что благополучно минует шпиков; ведь любой из них каждую минуту мог остановить его, потребовать документы и проверить содержимое свертков...

Юлек смеялся, рассказывая, как сквозь строй гестаповцев ухитрился пронести листовки.

19 апреля 1942 года вечером, когда я уходила от Рыбаржей, Юлек дал мне с собой несколько экземпляров "Руде право", пачку листовок и десять экземпляров "Истории ВКП(б)". Он не проводил меня, было много работы с майским номером газеты. Когда прощались, он сказал, что вскоре даст мне знать о новом месте встречи.

Могла ли я думать, что вижусь с Юлеком на свободе последний раз.

После ареста в феврале 1941 года первого ЦК Компартии Чехословакии в июле того же года удалось создать второй Центральный Комитет, который немедленно приступил к работе. Юлек пишет об этом в своем "Репортаже".

...4 апреля удар обрушился на второй состав ЦК партии: был схвачен Юлек.

Сейчас, когда я пишу эти строки, из показаний гестаповца Бема и тайного агента Вацлава Дворжака стало известно следующее.

Осенью 1941 года агент, работавший на заводе Юнкерса, принес в гестапо нелегальную коммунистическую листовку, найденную им в одном из цехов. Уполномоченный немедленно передал листовку в антикоммунистическое отделение гестапо (11-А-1), которое заподозрило, что у Юнкерса работает тайная коммунистическая организация, и направило на завод Юнкерса своего тайного агента э 26. Это был не кто иной, как чех Вацлав Дворжак. Дворжак оформился механиком в цех, где листовка была обнаружена. Он имел разрешение от гестапо участвовать вместе со всеми рабочими в саботаже - это помогло бы ему войти в доверие к рабочим, нащупать подпольную партийную организацию.

Незадолго до нового, 1942 года ему удалось втереться в доверие к коммунисту Бартоню, который работал в монтажном цехе и жил по соседству с Дворжаком.

На работе и по дороге домой они вели беседы на политические темы. Дворжак с провокационной целью резко высказывался против оккупантов и восхвалял Советский Союз.

Бартонь, порядочный и честный человек, не имел, однако, ни малейшего опыта в нелегальной работе; он не распознал подлых намерений провокатора Дворжака и, хотя это серьезнейшим образом противоречило принципам конспиративной работы, сообщил ему, что является руководителем партийной организации на заводе Юнкерса. Бартонь доверял Дворжаку, который держал себя так, словно был заклятым врагом оккупантов, и очень охотно выполнял задания, которые давал ему Бартонь.

...Дворжак так хорошо "работал" и ему удалось настолько втереться в доверие к Бартоню, что тот предложил связать его с партийной организацией на Панкраце, где они оба жили. Дворжак горячо ухватился за эту мысль.

И вот в конце февраля - начале марта Бартонь велел Дворжаку зайти на квартиру Елинека и получить адрес следующей явки. Елинек передал через Бартоня пароль, который должен был назвать ему Дворжак.

С этого начались трагические события, приведшие к аресту Юлека.

Гестапо искало его, но пока безрезультатно.

В середине марта 1942 года в 8 часов вечера Дворжак позвонил в дверь квартиры Елинеков. Открыл Елинек. Услыхав пароль, он впустил Дворжака и сказал, чтобы тот пришел в следующий понедельник в 21 час на такую-то остановку трамвая э 1. Как опознавательный знак Дворжак должен был держать в руках газету "Чешское слово", вместе с ним должен прийти Бартонь.

Весь этот разговор Елинек вел с ним в передней, не приглашая в комнату.Это навело Дворжака на мысль, что в квартире кто-то скрывается.

В назначенный день Дворжак явился вместе с Бартонем в указанное место. Дворжак стал на остановке трамвая, Бартонь перешел на противоположную сторону. Они прождали минут десять, но на явку никто не пришел.

В тот же вечер Дворжак сообщил об этом гестаповцу Бему.

Через некоторое время Дворжак с Бартонем снова отправились на явку. Они прождали уже минут двадцать, когда к Дворжаку неожиданно подошел высокий худощавый человек (позже выяснилось, что это был товарищ Выскочил). Разговаривая с Дворжаком, он держал правую руку в кармане брюк. Он не доверял ему и прятал в кармане револьвер. Затем они направились в сторону Русской площади, за ними следом шел Бартонь и в стороне - гестаповец Бем, который с самого начала наблюдал всю встречу; около полуночи Бем встретился со своим агентом Дворжаком, и тот сообщил ему, что сумел войти в доверие к Гонзе (товарищу Выскочилу). Гонза предупредил его, что предателей ожидает жестокая расправа, и для убедительности показал револьвер, добавив, что эта встреча была ознакомительной, но в будущем он рассчитывает на сотрудничество с Дворжаком.

Гестаповский агент Дворжак сообщил далее Бему, что получил от Гонзы последний номер нелегальной газеты "Правда". Этот экземпляр той же ночью был сфотографирован в гестапо, а оригинал возвращен Дворжаку.

В назначенный день Выскочил снова встретился с Дворжаком. Он был немногословен и договорился о следующей встрече на 24 апреля в 22 часа на том же месте.

В гестапо приняли решение: 24 апреля арестовать Выскочила на явке, а Бартоня и других членов коммунистической ячейки - прямо на заводе Юнкерса. Гестаповцы были уверены, что Выскочил применит оружие, и решили окружить место встречи.

На допросе Бем дал такие показания:

"На двух легковых автомашинах мы направились к месту явки. Я предложил оставить машины у фабрики "Орион" и оттуда пешком двинуться на место. Мой начальник Леймер был иного мнения и оставил машины перед домом инженера Кубика на Бенешевской улице. Отсюда мы двинулись к зданию кинотеатра "На Мичанках". Стояла темная ночь, и был виден лишь освещенный вход в кино. Без пяти десять на сходку явился Дворжак. Он вошел в вестибюль кинотеатра...

Ни Выскочил, ни кто-то другой на явку не пришли. Около 22 часов 40 минут мы вернулись во дворец Печека. В 23 часа туда, как было договорено, пришел Дворжак. Он оправдывался и предложил схватить Елинека немедленно прямо в его квартире. После короткого совещания было решено арестовать Елинека сегодня же.

Около полуночи Елинек был схвачен".

Бем продолжает:

"Двадцать восьмого апреля тысяча девятьсот сорок второго года около половины первого ночи мы позвонили в дверь к Елинеку. (Дата приведена неправильно. Елинеки были арестованы вместе с Юлеком 24 апреля 1942 года, около десяти вечера. - Г. Ф.)

Привратнице мы приказали не запирать вход в дом и не выходить из квартиры.

Мы обнаружили, что в квартире Елинека, кроме его семьи, находятся посторонние люди. Мы взломали двери...

В кухне мы застали несколько человек, среди них двух или трех женщин. Кроме Елинека, там было трое мужчин. На столе стояли чашки с кофе и вазочка с печеньем. Наше вторжение вызвало суматоху, один из мужчин схватился за оружие. Как выяснилось позже, это был Мирослав Клецан, партийная кличка "Мирек". Антифашист, воевавший в Испании. Всем было приказано поднять руки вверх, все были подвергнуты тщательному обыску. Кроме револьвера, обнаруженного у Клецана, ни у кого оружия не оказалось.

Я стоял спиной к темной спальне. Вдруг оттуда вышел мужчина с бородой. Я заметил, как он спрятал в постели два револьвера. Ему приказали поднять руки и обыскали. Проверили, не фальшивая ли у него борода. У этого человека нашли документы на имя то ли Горака, то ли Гора.

Все были арестованы и отправлены в гестапо.

Я ехал в гестапо с Клецаном и бородатым. Еще в дороге я требовал у Клецана и того, второго, сообщить свои настоящие имена. Они отказались. Когда их привели в канцелярию Леймера, Клецан заявил, что согласен отвечать, и назвал свое имя. Его перевели в соседнюю комнату. Человек с бородой отвечать отказался и был подвергнут допросу в служебном помещении. Своего имени он не назвал. Во время допросов был избит. Фридрих сказал, что убил собственноручно восьмерых и этого тоже сумеет укротить.

Я оставался с Клецаном и допросил его. Он назвал себя и неожиданно заявил, что имя бородатого - Фучик, что Фучик - член нелегального ЦК Компартии Чехословакии и что он, Клецан, лишь подчинялся его приказам... Я пошел в комнату Леймера и сообщил, что человека с бородой зовут Фучик.

Фучик, услыхав, что Клецан выдал его имя, с презрением посмотрел на Клецана, которого привели сюда для очной ставки, и сказал доподлинно следующее: "Если вам уже известно, что я Фучик, что ж, пусть будет так".

С того момента он не произнес ни слова.

Его снова избили".

Таков рассказ гестаповца Бема о том, как был схвачен Юлек. В описании обстоятельств ареста Бем весьма осмотрителен. Избиения и пытки, которым был Юлек подвергнут (об остальных арестованных он не говорит), сваливает на других гестаповцев, а время допроса сокращает на целых шестнадцать часов!

24 апреля, когда Юлек уже был схвачен и увезен в гестапо, я, ничего не предполагая, сидела у зубного врача. Здесь была наша явка.

Я поздно вернулась домой и уснула лишь глубокой ночью. Проснулась от резких звонков и стука в дверь...

Я сразу поняла, что это гестапо...

Посыпались вопросы.

- Где ваш муж?

- Не знаю. Я его не видела...

Я чувствовала себя счастливейшим человеком под солнцем - они не знают, где Юлек!

Я не предполагала, что вот уже несколько часов Юлека мучают в гестапо.

- Не знаю, я его не видела, - заученно, как машина, отвечала я...

- Собирайтесь, пойдете с нами...

...Машина затормозила и остановилась. Кто-то распахнул дверцы, и мы вышли. Я стояла перед высоким каменным зданием, мимо которого мы, чехи, всегда проходили, скорбно понурив головы. Здесь, в этом доме, была Голгофа чешского народа. Это дворец Печека, бывший банк, резиденция гестапо.

Меня подняли на лифте на какой-то из верхних этажей и ввели в комнату, где, словно грязный туман, висели чад и дым. Мне указали место на второй скамье. В комнате стояла душная, напряженная тишина. Минутами тишину прорезал резкий, грубый окрик эсэсовца или гестаповца в штатском...

...Я еще не знала, что комната, в которой я нахожусь, названа заключенными "Четырехсоткой", - это был своеобразный зал ожидания, сюда гестаповцы являются за арестованным и уводят его в свою "канцелярию" на допрос, там его мучают и пытают. Измученных возвращают обратно, потом снова берут в работу...

Насколько я могла заметить, никого из знакомых в "Четырехсотке" не было. Я не была в этом вполне уверена, но все же немного успокоилась... И вдруг одним глазом я увидела (сидеть было приказано не шевелясь и не поворачивая головы) человека, сидящего справа за мной. Хотя лицо его было до неузнаваемости изуродовано, он показался мне знакомым. Кажется, Елинек!

"Чепуха!" - попробовала я успокоить себя и закрыла глаза. Но видение не исчезло, это был действительно товарищ Елинек! Где его схватили и почему? Что с Юлеком?

Елинек заметил мой глаз - второго он не видел, я сидела неподвижно в профиль, - и легонько качнул головой: "Мы друг друга не знаем!.."

...Каждую минуту от сильного толчка распахивались двери, и гестаповцы вталкивали в комнату арестованных. Сквозь их одежду сочилась кровь, оставляя следы на скамьях, полу, на стенах.

Втолкнули человека в рабочем комбинезоне. Этому не разрешили даже присесть. Гестаповец ткнул его лицом в стенку. Человек открывал и закрывал рот, словно раненая птица. Но пить ему не давали. Ноги не держали его, и он бессильно опустился на пол. Один из гестаповцев (позже я узнала его имя: Пошик) отошел к водопроводу, нацедил воды и, плеснув на полумертвого, пнул его с ругательством ногой... И так в течение всей ночи.

Этот замученный человек был Бартонь с завода Юнкерса.

Он был немилосердно избит. Но его мучения стали еще ужасней, когда он узнал, что виновник массовых арестов - предатель Вацлав Дворжак, которому он так доверял...

Видела я в "Четырехсотке" и шпика-агента Дворжака, Бездарно играя роль "арестованного", он выглядел среди коммунистов как репей в чистой пшенице... Над головой этого чудовища витало страшное слово "предатель". Если б он отважился взглянуть кому-нибудь в глаза, то прочел бы в них: "Жаль, очень жаль, что мы узнали правду о тебе слишком поздно!"

Этот негодяй получал от гестапо за свою гнусную "работу", как выяснилось после освобождения, 1500-2000 крон в месяц и, кроме того, в "особых случаях" - премиальные.

Бартонь, узнав о страшных последствиях своей доверчивости, покончил с собой...

...Я сидела на скамье и мучительно ломала голову, почему здесь Елинеки, почему Фриды и какую связь это имеет со мной, как двери вдруг снова распахнулись, и я увидела Юлека! За ним вышагивал длинный гестаповец с костлявым лицом скелета. Он гнал перед собой Юлека. Юлек был бос, его ноги оставляли на полу кровавые следы, кровь текла из носа, изо рта, по щекам... Гестаповец пинал его, чтобы заставить стоять отдельно от остальных арестованных, лицом к стене! Но Юлек словно не чувствовал ударов, он шел гордо, с высоко поднятой головой.

В углу он повернулся к нам лицом. И все мы невольно подняли головы.

Он стоял в углу, в кольце вооруженных гестаповцев, но это был не побежденный, а победитель! Глаза говорили: "Меня вы можете убить, но не в силах убить идею, за которую я боролся, за которую был замучен..."

...Меня сдернули со скамьи и поставили перед Юлеком.

- Ты знаешь его? - заревел гестаповец. Я отрицательно покачала головой:

- Не знаю!

Гестаповец резко махнул рукой. Меня увели. В ту ночь я больше не видела Юлека.

Чех-гестаповец привел меня в "Четырехсотку", указал место на скамье в первом ряду и ушел. В комнате остался надзиратель, с которым один из заключенных говорил по-чешски. Этот надзиратель был чех, по фамилии Залуский. В годы буржуазной республики он работал в антикоммунистическом отделении пражского полицейского управления и во время оккупации был назначен надзирателем в гестапо. В комнате стоял шум, как в улье. Чех-надзиратель словно и не слышит, что заключенные шепчутся между собой, словно не видит, что они оборачиваются друг к другу. Я провела в тюрьме уже почти месяц, и мне это показалось невероятным.

Я тоже обернулась. Я искала Юлека. Он сидел позади всех, в углу, на отдельном стуле. Какой-то заключенный с последней скамьи перешептывался с ним. Юлек сидел спокойно, наклонившись к нему, время от времени он поворачивал голову из стороны в сторону: заключенные старались перехватить его взгляд, желая поговорить с ним... Юлек отвечал знаками: "Сейчас, сейчас, вот закончу с этим..."

...Я встала, и ноги сами понесли меня к чеху-надзирателю. Я сказала ему:

- Не можете ли вы разрешить мне передать туда конфету? - и указала в угол, где сидел Юлек.

Тогда я еще не знала, что настоящее имя Юлека уже известно. Надзиратель молча кивнул. Я подбежала к Юлеку.

- Юлек! - шепнула я и дотронулась рукой до его щеки. Он пожал мою руку и тихо ответил:

- Густина! - И тут же зашептал: - Ты ничего не знаешь, я жил дома.

Тут кто-то предупреждающе зашипел: "Осторожно!" И, прежде чем успела распахнуться дверь, я уже была на своем месте.

Воцарилась тишина, упади булавка - услышишь. Ее нарушил гестаповец с лицом скелета. Это был тот самый, что первой ночью гнал перед собой Юлека. Вскоре я узнала, что зовут его Бем. Хищным взглядом обвел он заключенных и вдруг резким, низким голосом выкрикнул: "фучикова!" Я поднялась... Бем привел меня в канцелярию, где оживленно беседовали два гестаповца. На стене висел портрет Гитлера.

- Где жил ваш муж? - начал он по-немецки, хотя, как я позже узнала, отлично владел чешским.

- Дома, - спокойно ответила я.

Один из гестаповцев, по имени Зауэрвайн, сидевший в комнате, - это он арестовывал меня - заорал:

- Как дома! Ведь вы его не узнали!

Я с расстановкой, взвешивая трижды каждое слово, ответила, глядя в упор на Бема:

- Как я могла узнать его, господин комиссар, если он был так избит?

Зауэрвайн подскочил ко мне и отвесил две такие оплеухи, что у меня слетела с зуба фарфоровая коронка.

Бем сидел у стола, закинув ногу на ногу, и кивал головой, словно говоря: "Да, мы так его разукрасили, что даже родная жена не узнала".

Затем он открыл ящик стола, достал два револьвера и положил на стол:

- Если он жил дома, то это должно быть вам знакомо.

Еще бы! Юлек всегда носил их с собой, у Баксов прятал в ящик письменного стола, а когда приходил к Елинекам или Рыбаржам, клал на ночной столик.

- Не знакомо, у моего мужа ничего подобного никогда не было, - твердо ответила я.

Бем молчал. Затем снова выдвинул ящик и достал удостоверение.

- Но это-то вы должны знать! - Он бросил его на стол. Я наклонилась. Да, я знала его. Это было фальшивое удостоверение на имя профессора Ярослава Горака. Надо отвечать осторожно!

- Фотография мне известна, удостоверение - нет!

- Если он жил дома, вы должны его знать! Ведь этот документ лежал у него в кармане пиджака!

- Господин комиссар, я никогда не проверяю карманов своего мужа, это ниже моего достоинства!

- Где он начал отращивать бороду? - спросил другой гестаповец.

- Дома, - лгала я.

Я настаивала, что Юлек жил дома, хотя с лета 1940 года он даже не переступил его порога. Я делала это, во-первых, потому, что Юлек был там постоянно прописан, и, во-вторых, чтобы не подвести товарищей, у которых он нелегально жил.

...Бем отошел к дверям и отворил их. Тут же какой-то гестаповец ввел Юлека. И, хотя Юлек улыбнулся мне, я видела, что он с трудом передвигается.

Леймер резко бросил мне:

- Убедите его взяться за ум. Если он не хочет думать о себе, пусть подумает о вас. Даю час на размышление. Если он не заговорит, сегодня вечером вас расстреляют. Обоих!..

...С допроса привели Лидушку Плаху. Посадили на скамью передо мной. Это была наша первая встреча в тюрьме. Ее схватили месяцем позже, чем меня. Мне удалось незаметно наклониться к ней и шепнуть: "Мы незнакомы!" Она лишь повела плечом в ответ. "Вероятно, она уже во всем созналась", - горько подумала я.

Явился Бем. Встал перед нашими скамьями, окинул нас взглядом и махнул мне рукой.

Я поднялась и пошла за ним. У дверей своей канцелярии он вдруг объявил:

- Пани Фучикова, завтра в девять часов утра вы будете казнены!

Я лишь взглянула на его лицо - череп скелета - и сразу не нашлась что ответить, а потом совершенно спокойно, хотя руки у меня дрожали, сказала:

- Как вам будет угодно!

В канцелярии Бема находился Юлек. Он улыбнулся мне:

- Густина!

- Юлек! - откликнулась я.

Мы стояли друг против друга. Бем прошел между нами. Посреди комнаты он круто повернулся к Юлеку:

- Мы сровняли с землей одну из чешских деревень и, если встретим дальнейшее сопротивление, сровняем с землей, если понадобится, и весь Протекторат! Мы можем себе это позволить! Мы побеждаем! В наших руках Севастополь! В наших руках африканский Тобрук! Мы не потерпим никакого сопротивления!

Юлек отвечал Бему медленно, спокойно. Я не помню его ответа дословно, но смысл был таков: "Вы можете сровнять с землей весь Протекторат. Может быть, это еще в ваших силах. Быть может, Красная Армия и отступает. У меня нет возможности читать газеты и слушать радио. Если даже она отступает, вы должны понять, что это отступление временное! Запомните, что ни один полководец, напавший на Россию, не смог победить ее. Возьмите Наполеона - он дошел до самой Москвы, а чем это кончилось? А ведь тогда не существовало Красной Армии, у которой, кроме военного, есть другое, еще более сильное Вооружение - коммунистическая идеология! Она непобедима!"

Бем расхохотался:

- Ты неисправимый упрямец, Фучик!

Длинный, с костлявым лицом, он стоял, широко расставив ноги, и высокомерно смеялся. Это был издевательский смех поработителя над сыном побежденного народа, смех поработителя, уверенного, что он навеки останется хозяином положения...

Юлек тоже улыбался. Мило, человечно, но твердо и уверенно. Я знала, он не склонит головы и не смолчит перед врагами, даже зная, что в их руках его жизнь, которая может в любой момент оборваться...

...Военное положение формально было снято 3 июля 1942 года, но нацистский военный трибунал продолжал свою страшную работу. Меня стали ежедневно возить во дворец Печека...

В "Четырехсотке" направо от меня сидел Арношт Лоренц, возле него - Ренек Терингл и Мила Недвед, неподалеку от него - Юлек. Он уже не был изолирован от остальных. Медленно, но упорно, изо дня в день, двигал Юлек сантиметр за сантиметром свой стул, пока он не оказался между столом надзирателя Залуского и скамьями заключенных. Всю стену позади Юлека занимали зеркало и четыре умывальника. Сюда со стеклянными полулитровыми кружками наведывались коридорные, они подозрительно часто пили сами и разносили воду заключенным. Вода служила лишь поводом для того, чтобы передать наказ от одного заключенного другому, как нужно держаться на допросе, или сообщение заграничного радио, которое принес кто-нибудь из вновь прибывших арестованных, а то и чешский надзиратель. В большинстве случаев все это делалось через Юлека.

Я познакомилась в "Четырехсотке" не с подавленными страхом узниками, а с замечательным сплоченным коллективом, где царила драгоценная товарищеская солидарность, коллективом, который все, что от него требовали тюремщики, любой ценой обращал на пользу заключенных.

В "Четырехсотке" Юлек был всегда занят - знакомые и незнакомые, все, кто сидел на скамьях впереди него, хотели поговорить с ним. Он слушал, а сам следил, чтобы гестаповцы не застали их за разговором.

Юлек никогда не проявлял нервозности или нетерпения. Кто-то просит его совета, как отвечать на допросе, другого надо подбодрить, рассказать, что нового в мире... Юлек никого не обходил вниманием.

Все сидящие в "Четырехсотке" знали: Юлек - коммунистический редактор, он открыто и смело боролся против фашизма и Гитлера. И все понимали, что судьба его тяжка, что Юлек обречен...

Доверяли ему безгранично. Одни знали его еще с довоенных времен, другие познакомились лишь здесь, в фашистском застенке. Ему открывали сердца, поверяли горести, а он подбадривал, советовал, помогал всем, и не только коммунистам или сочувствующим, но и всем тем, кто нуждался в помощи.

Идеальным местом для подобных разговоров была темная крытая тюремная машина, в которой нас возили на допросы. Сюда не проникал взгляд эсэсовца, в шуме мотора не было слышно наших голосов. Заключенных было столько, особенно коммунистов, что изолировать нас друг от друга и возить каждого в отдельности гестаповцы просто не имели возможности. Гестаповцы и понятия не имели, сколько "преступных сообщников" возят они ежедневно в одной машине.

Меня полгода таскали из тюрьмы на Карловой площади через Панкрац во дворец Печека. И я ежедневно могла видеть Юлека. Почти всегда я могла поговорить с ним, иногда подольше, иногда лишь обменяться двумя-тремя словами.

Однажды он сказал мне, что объявил Бему, будто бы дважды в месяц назначал конспиративные встречи в одном из трактиров в Бранике. Бем стал возить его туда, полагая, что кто-нибудь к Юлеку подойдет...

Юлек сказал мне: "Густина, я знаю, что меня ждет смерть. Меня может спасти лишь чудо. Но чудес не бывает, и все же - верь мне - о смерти я не думаю".

Он не думал о смерти, он не был сломлен, уничтожен, не впал в отчаяние!

Что я могла возразить ему, ведь все, что он сказал мне, было, увы, страшной правдой. Как-то я спросила:

- А ты не мог бы бежать, Юлек?

И он, способный на самые отчаянные поступки, покачал головой и ответил:

- Я не сделал бы этого, даже если бы мог! Ты же знаешь, Густина, сколько людей заплатит за меня жизнью!

...Летом 1942 года в "Четырехсотку" привели трех новых товарищей: двух мужчин и женщину. Все трое были молоды. Женщину и одного из мужчин я видела впервые, в другом я узнала Карела! Того самого, с которым я встречалась у Высушилов. Я знала, как важно было для Юлека, чтобы никто из нас не назвал в гестапо имени Карела. Юлек сидел на своем стуле, возле умывальника, неподвижно, лишь его рука быстрее обычного поглаживала темную бороду. Его бледное лицо, давно не видевшее солнечного света и свежего воздуха, стало еще бледнее.

У меня перехватило дыхание и сердце готово было выскочить. Что теперь будет? Скажет ли Карел, что знает Юлека? Сейчас может раскрыться все, что удалось Юлеку скрыть: он давно сказал мне, что отрицает утверждение Мирека Клецана, будто он, Юлек, является членом ЦК партии. Теперь в руки гестапо попал второй член ЦК...

Я опять взглянула на Юлека, он что-то шептал Миле Недведу; тот стоял возле умывальника и делал вид, будто наливает воду, вода текла и текла, а Мила не замечал этого. Наконец он отошел от крана и, проходя возле человека, которого привели вместе с Карелом, что-то шепнул ему. Это - как я узнала позже - был товарищ Прохазка, у которого Карел жил. Мила кивнул головой и тут же отошел к Карелу, подал ему воду и начал что-то шептать...

Вдруг двери с треском распахнулись. Мила едва успел сесть на свое место. Вошел Фридрих. Окинув нас свирепым, ненавидящим взглядом, он нарушил мертвую тишину резким возгласом:

- Ян Черный! Выходи!

И тут поднялся Карел! Значит, его настоящее имя вовсе не Карел, это был Гонза - Ян Черный!

Явился Нергр, свирепый помощник Фридриха, и увел Юлека. Юлек вскоре вернулся, на лице его светилась довольная улыбка. Много времени прошло, пока с допроса привели Яна Черного. "Как тяжек его крест!" - подумала я.

Заметив, что он хочет мне что-то сказать, я наклонилась.

- Мы незнакомы! - шепнул Ян.

Я кивнула головой...

...В полдень, когда нас вели на обед, Юлек успел сказать мне, что ему с Яном Черным была устроена очная ставка. Оба делали вид, будто видят друг друга впервые, и оба дали на этот счет одинаковые показания. Гестапо и понятия не имело, что в их руках теперь два члена нелегального ЦК Коммунистической партии! Но гестаповцы знали: Ян Черный воевал против фашистов в Испании, в интербригаде.

...Близилось 7 ноября 1942 года, двадцать пятая годовщина Великой Октябрьской революции.

Юлек регулярно составлял "газету" для заключенных, пользуясь известиями, получаемыми от некоторых надзирателей, черпая сведения из нелегальных коммунистических журналов, которые приносили гестаповцы для перевода заключенным, знавшим немецкий язык.

Во время обеда внизу, в коридоре, где не было надзирателей, а были только коридорные, Юлек, узнав новости от Милы Недведа, Лоренца, Езека, Ренка, Шпрингля - этой тюремной "редакционной коллегии", - составлял устный бюллетень. Товарищи "распространяли" этот устный бюллетень где только могли: в "Четырехсотке", в крытой тюремной машине, в камерах, а утром в коридоре тюрьмы - во время бритья, в том случае, если дежурным был Гефер или Колинский, а позднее - надзиратель Гора.

Пришло 7 ноября. На улице, за решеткой, стояла хмурая осенняя погода, но для узников "Четырехсотки" это был исключительный день, утром меня привел сюда гестаповец Пошик, и я сразу увидела Юлека; он сидел на своем месте позади всех, возле умывальника.

Гестаповец спустился вниз за остальными заключенными, с нами остался один Залуский. Юлек посмотрел на меня, наши глаза встретились. Он поднял руку и в торжественном привете сжал ее в кулак...

Все места на скамьях были уже заняты. Я увидела, как Юлек что-то шепчет своему соседу, тот - следующему, этот передает дальше: "Годовщина Октябрьской революции!"

Лица узников, избитых, измученных, стали торжественны. "Четырехсотка", это преддверие ада, превратилась в зал, освещенный сиянием глаз! Глаза говорили: "Да, нас ждет смерть, но мы умрем верными своей идее!"

Юлек шепнул несколько слов надзирателю Залускому. Ни одного гестаповца вокруг не было. В торжественной тишине раздался голос: "Встать!" Мы сразу же поняли, что это значит. С какой радостью мы подались со своих мест и вытянулись молча, по стойке "смирно"!

Молча пели мы "Интернационал"!

Это была единственная возможность выразить свою солидарность и восхищение великой Советской страной, ее армией, ее народом!

Так приносили мы клятву верности идеям Октября.

Так в застенке гестапо, во дворце Печека, праздновали мы двадцать пятую годовщину Великой Октябрьской революции.

...Трудно передать радость, которая охватила нас в феврале 1943 года, когда мы в своих камерах узнали, что фашистская Германия объявила национальный траур после катастрофического поражения на Волге.

...23 февраля 1943 года, в день, когда Юлеку исполнилось сорок лет, меня снова привезли на допрос...

...Волнуясь, ехала я во дворец Печека. Что они хотят от меня? Зачем вызывают?

Во дворце Печека эсэсовец привел меня в "тоннель" - длинный узкий коридор, где я провела первую ночь после ареста и где теперь, после разгона "Четырехсотки", коммунисты ожидали допроса...

...В конце коридора я увидела Юлека, он тоже смотрел на меня. Слегка улыбался, быстро моргал глазами, с удовольствием поглаживал свою бороду, когда эсэсовец поворачивался к нему спиной. Я тоже улыбнулась. Мы отлично поняли друг друга! Мы оба радовались победе Красной Армии!

...Это была наша последняя встреча с Юлеком. Но тогда я еще этого не знала.

...Проходили дни, недели, но больше меня на допросы не вызывали и о Юлеке я ничего не слыхала.

Прошло шесть недель, меня отправили в Терезин. Я стояла у стены, когда меня увидел товарищ Зденек Новак. Он был схвачен в январе 1943 года и работал здесь, на тюремном дворе. Через несколько дней ему удалось передать мне через одну заключенную, что Юлека увезли в подследственную тюрьму в Бауцен и что, уезжая, он сохранял бодрость.

1945 год. Май. Мы, оставшиеся в живых узницы концлагеря Равенсбрюк, начали понемногу возвращаться в Прагу, цветущую и кровоточащую. Фашисты в последние минуты перед своим концом все-таки успели нанести ей кровавые раны.

30 мая вернулась и я. Мои первые шаги вели в секретариат ЦК партии. Я должна была узнать хоть что-нибудь о Юлеке. Ведь я и не предполагала, что в Праге, на вечере, посвященном памяти писателей и журналистов, павших в борьбе с нацизмом, среди многих имен замученных было названо имя Юлека...

Никто не мог сказать мне ничего определенного.

В Прагу все еще возвращались транспорты из Германии. Я часами стояла перед санитарной станцией, через которую проходили все освобожденные, и ждала... Ждала день, два, неделю...

Юлек не возвращался.

Я отправилась к Либе в Пльзень... Утром, когда ее муж и дети ушли, мы остались одни...

- Что с Юлеком, Либа? - выдавила я.

Она разрыдалась...

Немного успокоившись, она подошла к шкафу, достала из ящика конверт и протянула мне.

Это было сообщение: "8 сентября 1943 года в 4 часа 55 минут Юлиус Фучик скончался..."

- Не верю! Не верю, Либа, не верю! Столько пропавших без вести, осужденных на смерть возвращается! Ты сама говоришь, что тюрьма в Плетцензее в сентябре подверглась бомбардировке. Многим заключенным удалось бежать, скрыться. Разве Юлек не мог быть среди них?

Я дала объявление в "Руде право". 9 июня 1945 года оно было опубликовано в рубрике "Кто сообщит?":

"Юлиус Фучик, писатель и редактор газеты "Творба" из Праги, был в заключении на Панкраце, затем переправлен в Бауцен, а позже в Плетцензее в Берлин. 8 сентября 1943 года он был казнен. Всех имеющих какие-либо сведения о нем прошу сообщить по адресу..."

Вскоре на мое объявление пришел ответ: я получила письмо от инженера Владимира Казды, жителя Праги. Вот что он писал:

"...Посылаю письмо Вам и одновременно в Компартию Чехословакии.

...Я понимаю, какую боль причиню Вам своим сообщением, но разум выше чувства, и он велит рассказать все, что я узнал о Вашем муже от бывшего политзаключенного Пешека, который сидел с Юлиусом Фучиком в одной камере на Панкраце. Увы, уже вернувшись на родину, Пешек, не выдержав перенесенных мучений, на днях скончался... Я выполняю данное ему обещание...

На основании рассказов папаши Пешека я мог бы рассказать вам много по-человечески прекрасного, но узкие рамки письма для этого недостаточны.

Мы с женой были бы рады видеть Вас у себя в любое время...

Чест праци!

Инженер Владимир Казда

Адрес

К письму была приложена копия свидетельства:

"Свидетельство" и сообщение о Юл. Фучике, редакторе "Руде право"

Прага, 11 июня 1945 г.

Я, нижеподписавшийся инж. Владимир Казда, проживающий в Праге, бывший политзаключенный, делаю это сообщение о Юлиусе Фучике на основании рассказов покойного И. Пешека.

Весной 1944 года я был брошен в камеру 248 фашистского застенка на Панкраце. Здесь я познакомился с Иозефом Пешеком. Мы быстро сблизились, и папаша Пешек рассказал мне, что долгое время просидел в одной камере с Юлиусом Фучиком. Они стали большими друзьями, Юлча - так Пешек называл Фучика - звал его "отцом".

Не было дня, чтобы Пешек не говорил мне о Фучике, а позже попросил, в случае его смерти, после освобождения сообщить все, что я узнал от него о Фучике, в Компартию Чехословакии.

Вот что рассказал мне папаша Пешек.

"...В один из дней к нам в камеру втолкнули страшно избитого человека, вернее, то, что от человека осталось. Это был Юлча Фучик. Казалось, этот день будет его последним... Все тело превратилось в сплошной кровоподтек. Он мог лежать лишь на животе. Говорить был не в состоянии, вдыхая воздух, издавал страшные хрипы... Трудно понять, как человека в таком состоянии могли бросить в камеру. Единственной возможной медицинской помощью здесь были мокрые тряпки; разорвав свое белье, обитатели камеры делали ему компрессы. Тюремный врач сомневался в том, что Юлча выживет. Фашистский комиссар дворца Печека запретил перевозить Фучика в тюремную больницу, заявив: "Если ему суждено подохнуть - пусть подыхает в камере".

Наперекор всему Юлча пережил этот критический день. Папаша Пешек с помощью остальных заключенных (к сожалению, я не знаю, кто это был) каждый час менял на больном мокрые тряпки. Визит врача не изменил ничего, снова было запрещено перевозить его в больницу. На третий - если не ошибаюсь - день принесли носилки и положили на них Юлчу. Но перевезли его не в больницу, а на первый этаж, в канцелярию, где два гестаповца учинили ему допрос, во время которого он часто терял сознание. После нечеловеческих мучений Фучика снова бросили в камеру.

На несколько дней Юлчу оставили в покое, и он начал понемногу поправляться. С каждым часом обитатели камеры все больше сближались. Третьим в камере в это время был, если память мне не изменяет, или молодой поляк-парашютист, который так и не назвал своего имени и позже был отправлен в Польшу, или пятнадцатилетний мальчик, которого расстреляли вместе с родителями...

Юлчу допрашивали снова и снова... Папаша Пешек называл эти допросы "холодным и горячим душем". Во время одних Юлчу немилосердно избивали, во время других пытались склонить "вежливым" обхождением... Когда не помогали ни вежливость, ни посулы, его пытали.

О твердости Фучика во время допросов свидетельствует количество произведенных дознаний и то обстоятельство, что поведение этого несокрушимого человека вызвало некоторое уважение к нему комиссара, ведущего его "дело".

Пешек рассказывал, что Юлча с горечью говорил о недостойном поведении Клецана во время допросов. Говорил Фучик также о том, что передает немецкому смотрителю Колинскому свои записки и заметки, которые пишет здесь, в тюремной камере.

Пешек несколько раз просил меня в случае его, Пешека, смерти сообщить о записках Фучика...

Я пишу Вам все это, чтобы начать поиски Колинского и записей, сделанных Фучиком...

Владимир Казда".

Из этого письма я узнала, что папаши Пешека больше нет в живых. Но что с Юлеком?

Инженер Казда сообщал, что Юлек на Панкраце тайно писал... Я вспомнила, что в январе 1943 года в "Четырехсотке" Юлек успел сказать мне: "Густина, я на Панкраце пишу". Я спросила: "Кто выносит?" Юлек шепнул: "Немецкий надзиратель". - "Будь осторожен!" - тихо сказала я. "Он человек надежный", - ответил Юлек.

Больше я об этом ничего не знала.

Я решила немедленно начать поиски Колинского. Обратилась за помощью к товарищам из Комитета безопасности. Там меня очень поддержали, и мы все вместе взялись за дело.

Один из товарищей-коммунистов сказал мне, что слыхал, будто у какой-то женщины есть оставленное мне Юлеком завещание.

"Юлек писал завещание? Это мираж!" - успокаивала я себя. Я не могла поверить еще и потому, что этот товарищ никак не мог объяснить, кто эта женщина, как ее имя и где она живет.

Кто ему сказал о завещании?

Отвечает - родственник.

Я тут же позвонила названному родственнику. Тот подтвердил: да, мол, у одной женщины есть завещание Юлека. Но имени женщины он не помнит.

От кого он об этом узнал? Выпало, говорит, из памяти. Столько всяческих событий произошло после освобождения!

Поразмыслив, он добавил: кажется, такой-то, но его сейчас нет в Праге...

...Заходил ко мне молодой коммунист Ярослав Покорный. Он был арестован гестапо в 1942 году и несколько раз "посетил" нашу "Четырехсотку"...

Он сказал, что в концлагере сдружился с юношей, приговоренным к смерти, который сидел в Плетцензее в одной камере с Юлеком. Ему смертный приговор заменили концлагерем, и после освобождения он вернулся домой...

Этот молодой человек был вместе с Юлеком до того самого рокового утра, когда за Юлеком явились два ражих детины, стащили с нар, приказали раздеться донага, а потом снова надели наручники и увели...

Я была вне себя:

- Не верю! Как зовут этого парня? Кто он?

- Он человек серьезный, его словам можно верить, - ответил Ярослав.

- Его имя тебе известно?

- Ну конечно, ведь мы столько времени пробыли вместе в лагере! Он часто рассказывал мне о Юлеке. Постой, постой... я непременно вспомню...

Но вспомнить не смог.

- Я напишу приятелю в Пльзень и спрошу. Как же его все-таки зовут? Со мной теперь это часто случается - отказывает память, не могу вспомнить даже, как близкого друга зовут!

- Пока не поговорю с ним сама, не поверю!

В конце концов Ярослав Покорный припомнил его имя и при мне написал ему.

К этому времени и Либа наконец решилась показать мне письма Юлека из тюрьмы. Среди них было и последнее, датированное 31 августа 1943 года.

Я упорно искала Колинского. Наконец, после длительных поисков товарищи из Комитета безопасности сообщили мне, что Колинский находится в Колине. От Праги это всего шестьдесят километров, но как туда попасть? Поезда то ходят, то не ходят. Всюду еще царит хаос. На пражских улицах разворочена мостовая, тут и там остатки баррикад - свидетельства недавних боев... Я договорилась с товарищами из комитета, что они меня отвезут в Колин на машине...

На другой день после разговора рано утром у меня зазвонил телефон. Звонили из редакции "Руде право". Меня приглашали в секретариат. Дело серьезное, сказали мне.

"Юлек вернулся!" - решила я и помчалась в редакцию. Открываю двери в кабинет. Вижу - сидят четверо: редактор, два товарища из комитета и у стола - незнакомый человек. Я вошла, незнакомец поднялся и, улыбнувшись, сказал:

- Я Колинский!

- Пан Колинский! Я так ищу вас!

- А я вас! - ответил он.

На столе, возле которого сидел Колинский, лежали какие-то бумаги. Это, как я узнала позже, были последние письма казненных товарищей-коммунистов, вынесенные Колинским из тюрьмы...

Колинский медленно достал из кармана бумажник, открыл его, вытащил несколько продолговатых пожелтевших листков бумаги и протянул мне. Я взглянула и сразу же узнала характерный мелкий почерк Юлека...

Я осторожно перелистывала страничку за страничкой. У Колинского с собой их было лишь несколько - те, где Юлек писал о самом Колинском. Я обратила внимание на то, что странички пронумерованы - 136, 137, 138, 139, 140, 141. Вот что значили слова Юлека: "Густина, я на Панкраце пишу..." Я и не представляла, что он написал так много...

Я поспешно спросила у Колинского:

- А где остальные?

- За ними нужно ехать. Кое-что в Иглаве, остальное в Гумпольце... Мне казалось, что он слишком медленно говорит, и я перебила его:

- Когда вы их привезете?

- Как только смогу. Вероятно, через неделю.

Эта неделя была вообще очень богата событиями. После долгих мытарств мне удалось найти человека, которому было доподлинно известно, у кого находится завещание Юлека. Звали его Вюнш. Но где живет женщина, у которой якобы хранится завещание Юлека, он не знал. Надо выяснять...

И вот в начале июля 1945 года, в субботу вечером, вернувшись домой, я наконец нашла в почтовом ящике письмо: "...женщина, у которой есть для тебя завещание Юли, живет там-то, имя такое-то..."

В пять часов утра я была на ногах и отправилась в путь. Вскоре я уже звонила у калитки небольшого домика на Белой горе, неподалеку от Праги. Двери мне отворила молодая, очень приятная женщина. Я назвалась и сказала, что приехала получить завещание своего мужа. Она ввела меня в комнату. Открыла ящик шкафа, достала продолговатую жестянку, вытащила оттуда аккуратно сложенные листки бумаги и протянула мне. Я развернула их и пробежала глазами. "Почерк Юлека", - сразу узнала я. Меня била дрожь. Я осторожно спрятала драгоценные страницы в сумку.

- Как попали к вам эти листки?

Она сказала, что их ей переслал муж, который тоже был арестован. Он стал коридорным на Панкраце как раз в то время, когда там находился Юлек. Муж пересылал ей письма многих заключенных, а приносил эти письма надзиратель Гора. Письма от Юлека муж передал ей с Горой весной 1943 года.

- Где сейчас ваш муж? - спросила я.

- Он был казнен в тысяча девятьсот сорок четвертом...

Отважная женщина прятала эти листочки в жестянке в подвале, среди картошки. В случае обыска их никогда не нашли бы...

Пани Скоржепова - так ее звали - показала мне письмо от мужа, которое ей принес Гора одновременно с завещанием Юлека. В письме было сказано: "Дорогая, не нам одним судьба нанесла жестокий удар. Хочу рассказать тебе лишь об одном из многих моих добрых друзей, писателе Юлиусе Фучике... Я пересылаю с Панкраца часть его дневника, ту, которая посвящена жене, это его завещание. Пожалуйста, прочитай и спрячь эти несколько страниц как можно лучше - они бесценны..."

Я простилась с пани Скоржеповой. Стояло великолепное летнее утро. Кругом зеленели поля, я присела на межу и стала снова и снова перелистывать пронумерованные Юлеком страницы: 78, 79, 80, 81, 82, 83, 84. В левом углу каждого листка - номер страницы, в правом - буква "Р" - так же, как и на тех листках, которые принес Колинский...

В начале июля 1945 года Колинский передал мне еще 158 страниц из рукописи Юлека. На первой было написано:

Репортаж с петлей на шее - ЮФ -

Тюрьма Панкрац
Весна 1943

Я дополнила рукопись семью листками, взятыми у пани Скоржеповой, и все-таки она оставалась неполной. Не хватало 91-й страницы. Я разыскивала ее, но тщетно. А "Репортаж с петлей на шее" уже был сдан в набор. Первое издание вышло в октябре 1945 года без 91-й страницы. Второе издание - тоже.

Весной 1946 года я рассказывала о жизни и гибели Юлека на собрании молодежи одного из районов Праги. После собрания ко мне подошла девочка лет пятнадцати и сказала:

- Товарищ Фучикова, мне очень стыдно!

- Почему? - удивленно спросила я.

Вот что она рассказала мне.

Весной 1945 года, после освобождения, она была в гостях у Заводских в Гумпольце. В этой семье во время оккупации хранились записки Элиуса Фучика. Девочка оказалась в доме как раз в тот момент, когда их принесли из потайного места и разложили на столе. Она взяла несколько страниц, стала читать, увлеклась, но в это время ее позвали домой. Одну страницу она дочитать не успела, второпях взяла с собой сунула в книгу. Эту книгу позже она кому-то одолжила. Прошло время, девочка спохватилась, стала искать непрочитанную страничку, но кому дала книгу, вспомнить не могла. Лишь недавно книжку ей вернули вместе с забытым там листком. Она возвращает его мне, и ей очень стыдно!

Это была та самая разыскиваемая мной 91-я страница из рукописи Юлека, которую я считала навсегда исчезнувшей.

Третье и последующие издания "Репортажа с петлей на шее" вышли уже полными.